Опять, как в годы золотые,

Три стёртых треплются шлеи,

И вязнут спицы расписные

В расхлябанные колеи...

Россия, нищая Россия,

Мне избы серые твои,

Твои мне песни ветровые, —

Как слёзы первые любви!

Тебя жалеть я не умею

И крест свой бережно несу...

Какому хочешь чародею

Отдай разбойную красу!

Пускай заманит и обманет, —

Не пропадёшь, не сгинешь ты,

И лишь забота затуманит

Твои прекрасные черты...

Ну что ж? Одно заботой боле —

Одной слезой река шумней

А ты всё та же — лес, да поле,

Да плат узорный до бровей...

И невозможное возможно,

Дорога долгая легка,

Когда блеснёт в дали дорожной

Мгновенный взор из-под платка,

Когда звенит тоской острожной

Глухая песня ямщика!..

Клён ты мой опавший, клён заледенелый,

Что стоишь, нагнувшись, под метелью белой?

Или что увидел? Или что услышал?

Словно за деревню погулять ты вышел.

И, как пьяный сторож, выйдя на дорогу,

Утонул в сугробе, приморозил ногу.

Ах, и сам я нынче чтой-то стал нестойкий,

Не дойду до дома с дружеской попойкой.

Там вон встретил вербу, там сосну приметил,

Распевал им песни под метель о лете.

Сам себе казался я таким же клёном,

Только не опавшим, а вовсю зелёным.

И, утратив скромность, одуревши в доску,

Как жену чужую, обнимал берёзку.

Опять над полем Куликовым

Взошла и расточилась мгла,

И, словно облаком суровым,

Грядущий день заволокла.

За тишиною непробудной

За разливающейся мглой

Не слышно грома битвы чудной,

Не видно молньи боевой.

Но узнаю тебя, начало

Высоких и мятежных дней!

Над вражьим станом, как бывало,

И плеск и трубы лебедей.

Не может сердце жить покоем,

Недаром тучи собрались.

Доспех тяжёл, как перед боем.

Теперь твой час настал. — Молись!

Поверь, ничтожество есть благо в здешнем свете.

К чему глубокие познанья, жажда славы,

Талант и пылкая любовь свободы,

Когда мы их употребить не можем?

Мы, дети севера, как здешние растенья,

Цветём недолго, быстро увядаем...

Как солнце зимнее на сером небосклоне,

Так пасмурна жизнь наша. Так недолго

Её однообразное теченье...

И душно кажется на родине,

И сердцу тяжко, и душа тоскует...

Не зная ни любви, ни дружбы сладкой,

Средь бурь пустых томится юность наша,

И быстро злобы яд её мрачит,

И нам горька остылой жизни чаша;

И уж ничто души не веселит.

Есть имена и есть такие даты, —

Они нетленной сущности полны.

Мы в буднях перед ними виноваты, —

Не замолить по праздникам вины.

И славословья музыкою громкой

Не заглушить их памяти святой.

И в наших будут жить они потомках,

Что, может, нас оставят за чертой.

О, неподатливый язык!

Чего бы попросту — мужик,

Пойми, певал и до меня:

«Россия, родина моя!»

Но и с калужского холма

Мне открывалася она —

Даль, тридевятая земля!

Чужбина, родина моя!

Даль, прирождённая, как боль,

Настолько родина и столь —

Рок, что повсюду, через всю

Даль — всю её с собой несу!

Даль, отдалившая мне близь,

Даль, говорящая: «Вернись Домой!»

Со всех — до горних звезд —

Меня снимающая мест!

Недаром, голубей воды,

Я далью обдавала лбы.

Ты! Сей руки своей лишусь,—

Хоть двух! Губами подпишусь

На плахе: распрь моих земля —

Гордыня, родина моя!

Быть знаменитым некрасиво,

Не это подымает ввысь.

Не надо заводить архива,

Над рукописями трястись.

Цель творчества — самоотдача,

А не шумиха, не успех.

Позорно, ничего не знача,

Быть притчей на устах у всех.

Но надо жить без самозванства,

Так жить, чтобы в конце концов

Привлечь к себе любовь пространства,

Услышать будущего зов.

И надо оставлять пробелы

В судьбе, а не среди бумаг,

Места и главы жизни целой

Отчёркивая на полях.

И окунаться в неизвестность,

И прятать в ней свои шаги,

Как прячется в тумане местность,

Когда в ней не видать ни зги.

Другие по живому следу

Пройдут твой путь за пядью пядь,

Но пораженья от победы

Ты сам не должен отличать.

И должен ни единой долькой

Не отступаться от лица,

Но быть живым, живым и только,

Живым и только до конца.

Опять, как в годы золотые,

Три стёртых треплются шлеи,

И вязнут спицы расписные

В расхлябанные колеи...

Россия, нищая Россия,

Мне избы серые твои,

Твои мне песни ветровые, —

Как слёзы первые любви!

Тебя жалеть я не умею

И крест свой бережно несу...

Какому хочешь чародею

Отдай разбойную красу!

Пускай заманит и обманет, —

Не пропадёшь, не сгинешь ты,

И лишь забота затуманит

Твои прекрасные черты...

Ну что ж? Одно заботой боле —

Одной слезой река шумней

А ты всё та же — лес, да поле,

Да плат узорный до бровей...

И невозможное возможно,

Дорога долгая легка,

Когда блеснёт в дали дорожной

Мгновенный взор из-под платка,

Когда звенит тоской острожной

Глухая песня ямщика!..

Мы теперь уходим понемногу

В ту страну, где тишь и благодать.

Может быть, и скоро мне в дорогу

Бренные пожитки собирать. 

Милые березовые чащи!

Ты, земля! И вы, равнин пески!

Перед этим сонмом уходящим

Я не в силах скрыть своей тоски.

Слишком я любил на этом свете

Все, что душу облекает в плоть.

Мир осинам, что, раскинув ветви,

Загляделись в розовую водь.

Много дум я в тишине продумал,

Много песен про себя сложил,

И на этой на земле угрюмой

Счастлив тем, что я дышал и жил.

Счастлив тем, что целовал я женщин,

Мял цветы, валялся на траве,

И зверье, как братьев наших меньших,

Никогда не бил по голове.

Знаю я, что не цветут там чащи

Не звенит лебяжьей шеей рожь.

Оттого пред сонмом уходящим

Я всегда испытываю дрожь.

Знаю я, что в-той стране не будет

Этих нив, златящихся во мгле.

Оттого и дороги мне люди,

Что живут со мною на земле.

Ты и во сне необычайна. Твоей

одежды не коснусь. Дремлю — и за

дремотой тайна, И в тайне — ты

почиешь, Русь.

Русь, опоясана реками И дебрями

окружена, С болотами и журавлями,

И с мутным взором колдуна,

Где разноликие народы Из края в

край, из дола в дол Ведут ночные

хороводы Под заревом горящих сел.

Где ведуны с ворожеями Чаруют

злаки на полях, И ведьмы тешатся с

чертями В дорожных снеговых

столбах.

Где буйно заметает вьюга До крыши

— утлое жилье, И девушка на злого

друга Под снегом точит лезвее.

Где все пути и все распутья Живой клюкой

измождены, И вихрь, свистящий в голых

прутьях, Поет преданья старины...

Так — я узнал в моей дремоте Страны

родимой нищету, И в лоскутах ее

лохмотий Души скрываю наготу.

Тропу печальную, ночную Я до

погоста протоптал, И там, на

кладбище ночуя, Подолгу песни

распевал.

И сам не понял, не измерил, Кому я

песни посвятил, 

В какого бога страстно верил, Какую

девушку любил.

Живую душу укачала, Русь, на

своих просторах, ты, И вот — она

не запятнала Первоначальной

чистоты.

Дремлю — и за дремотой тайна, И в

тайне почивает Русь, Она и в снах

необычайна. Ее одежды не коснусь.

Кто создан из камня, кто создан из глины,

— А я серебрюсь и сверкаю!

Мне дело — измена, мне имя — Марина,

Я — бренная пена морская.

Кто создан из глины, кто создан из плоти —

Тем гроб и надгробные плиты...

— В купели морской крещена — и в полете

Своем — непрестанно разбита!

Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети

Пробьется мое своеволье.

Меня — видишь кудри беспутные эти? —

Земною не сделаешь солью.

Дробясь о гранитные ваши колена,

Я с каждой волной — воскресаю!

Да здравствует пена — веселая пена —

Высокая пена морская!

Гул затих. Я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку,

Я ловлю в далеком отголоске,

Что случится на моем веку.

На меня наставлен сумрак ночи

Тысячью биноклей на оси. 

Если только можно, Авва Отче,

Чашу эту мимо пронеси.

Я люблю твой замысел упрямый

И играть согласен эту роль.

Но сейчас идет другая драма,

И на этот раз меня уволь.

Но продуман распорядок действий,

И неотвратим конец пути.

Я один, все тонет в фарисействе.

Жизнь прожить — не поле перейти.

Вхожу я в темные храмы,

Совершаю бедный обряд.

Там жду я Прекрасной Дамы

В мерцаньи красных лампад.

В тени у высокой колонны

Дрожу от скрипа дверей.

А в лицо мне глядит, озаренный,

Только образ, лишь сон о Ней.

О, я привык к этим ризам

Величавой Вечной Жены!

Высоко бегут по карнизам

Улыбки, сказки и сны.

О, Святая, как ласковы свечи,

Как отрадны Твои черты!

Мне не слышны ни вздохи, ни речи,

Но я верю: Милая — Ты.

Не жалею, не зову, не плачу,

Все пройдет, как с белых яблонь дым.

Увяданья золотом охваченный,

Я не буду больше молодым.

Ты теперь не так уж будешь биться,

Сердце, тронутое холодком,

И страна березового ситца

Не заманит шляться босиком.

Дух бродяжий! ты все реже, реже

Расшевеливаешь пламень уст

О, моя утраченная свежесть,

Буйство глаз и половодье чувств!

Я теперь скупее стал в желаньях,

Жизнь моя, иль ты приснилась мне?

Словно я весенней гулкой ранью

Проскакал на розовом коне.

Все мы, все мы в этом мире тленны,

Тихо льется с кленов листьев медь...

Будь же ты вовек благословенно,

Что пришло процвесть и умереть.

Вместо письма

Дым табачный воздух выел.

Комната —

глава в крученыховском аде.

Вспомни —

за этим окном

впервые

руки твои, исступленный, гладил.

Сегодня сидишь вот,

сердце в железе.

День еще —

выгонишь,

может быть, изругав.

В мутной передней долго не влезет

сломанная дрожью рука в рукав.

Выбегу,

тело в улицу брошу я.

Дикий,

обезумлюсь,

отчаяньем иссечась.

Не надо этого,

дорогая,

хорошая,

давай простимся сейчас.

Все равно

любовь моя —

тяжкая гиря ведь —

висит на тебе,

куда ни бежала б.

Дай в последнем крике выреветь

горечь обиженных жалоб.

Если быка трудом уморят —

он уйдет,

разляжется в холодных водах.

Кроме любви твоей,

мне

нету моря,

а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.

Захочет покоя уставший слон —

царственный ляжет в опожаренном песке.

Кроме любви твоей,

мне

нету солнца,

а я и не знаю, где ты и с кем.

Если б так поэта измучила,

он

любимую на деньги б и славу выменял,

а мне

ни один не радостен звон,

кроме звона твоего любимого имени.

И в пролет не брошусь,

и не выпью яда,

и курок не смогу над виском нажать.

Надо мною,

кроме твоего взгляда,

не властно лезвие ни одного ножа.

Завтра забудешь,

что тебя короновал,

что душу цветущую любовью выжег,

и суетных дней взметенный карнавал

растреплет страницы моих книжек...

Слов моих сухие листья ли

заставят остановиться,

жадно дыша?

Дай хоть

последней нежностью выстелить

твой уходящий шаг.

Утром в ржаном закуте,

Где златятся рогожи в ряд,

Семерых ощенила сука,

Рыжих семерых щенят.

До вечера она их ласкала,

Причесывая языком,

И струился снежок подталый

Под теплым ее животом.

А вечером, когда куры

Обсиживают шесток,

Вышел хозяин хмурый,

Семерых всех поклал в мешок. 

По сугробам она бежала,

Поспевая за ним бежать...

И так долго, долго дрожала

Воды незамерзшей гладь.

А когда чуть плелась обратно,

Слизывая пот с боков,

Показался ей месяц над хатой

Одним из ее щенков.

В синюю высь звонко

Глядела она, скуля,

А месяц скользил тонкий

И скрылся за холм в полях.

И глухо, как от подачки,

Когда бросят ей камень в смех,

Покатились глаза собачьи

Золотыми звездами в снег.

В горнице моей светло —

Это от ночной звезды,

Матушка возьмет ведро,

Молча принесет воды.

Красные цветы мои

В садике завяли все,

Лодка на речной мели

Скоро догниет совсем.

Дремлет на стене моей

Ивы кружевная тень,

Завтра у меня под ней

Будет хлопотливый день:

Буду поливать цветы,

Думать о своей судьбе,

Буду до ночной звезды

Лодку мастерить себе.

Высоко над семьею гор,

Казбек, твой царственный шатер

Сияет вечными лучами.

Твой монастырь за облаками,

Как в небе реющий ковчег,

Парит, чуть видный, над горами.

Далекий, вожделенный брег!

Туда б, сказав прости ущелью,

Подняться к вольной вышине!

Туда б, в заоблачную келью,

В соседство бога скрыться мне!..

Сыплет дождик большие горошины,

Рвется ветер, и даль нечиста.

Закрывается тополь взъерошенный

Серебристой изнанкой листа.

Но взгляни: сквозь отверстие облака,

Как сквозь арку из каменных плит,

В это царство тумана и морока

Первый луч, пробиваясь, летит.

Значит, даль не навек занавешена

Облаками, и, значит, не зря,

Словно девушка, вспыхнув, орешина

Засияла в конце сентября.

Вот теперь, живописец, выхватывай

Кисть за кистью, и на полотне

Золотой, как огонь, и гранатовой

Нарисуй эту девушку мне.

Нарисуй, словно деревце, зыбкую

Молодую царевну в венце

С беспокойно скользящей улыбкою

На заплаканном юном лице.

Рождённые в года глухие

Пути не помнят своего.

Мы — дети страшных лет России —

Забыть не в силах ничего.

Испепеляющие годы!

Безумья ль в вас, надежды ль весть?

От дней войны, от дней свободы —

Кровавый отсвет в лицах есть.

Есть немота — то гул набата

Заставил заградить уста.

В сердцах, восторженных когда-то.

Есть роковая пустота.

И пусть над нашим смертным ложем

Взовьётся с криком вороньё, —

Те, кто достойней. Боже, Боже,

Да узрят царствие твоё!

Книгопродавец

Итак, любовью утомленный,

Наскуча лепетом молвы,

Заране отказались вы

От вашей лиры вдохновенной.

Теперь, оставя шумный свет,

И муз, и ветреную моду,

Что ж изберёте вы?

Поэт

Свободу.

Книгопродавец

Прекрасно. Вот же вам совет;

Внемлите истине полезной:

Наш век — торгаш; в сей век железный

Без денег и свободы нет.

Что слава? - Яркая заплата

На ветхом рубище певца.

Нам нужно злата, злата, злата:

Копите злато до конца!

Предвижу ваше возраженье;

Но вас я знаю, господа:

Вам ваше дорого творенье,

Пока на пламени труда

Кипит, бурлит воображенье;

Оно застынет, и тогда

Постыло вам и сочиненье.

Позвольте просто вам сказать:

Не продаётся вдохновенье,

Но можно рукопись продать.

Что ж медлить? уж ко мне заходят

Нетерпеливые чтецы;

Вкруг лавки журналисты бродят,

За ними тощие певцы:

Кто просит пищи для сатиры,

Кто для души, кто для пера;

И признаюсь — от вашей лиры

Предвижу много я добра.

Поэт

Вы совершенно правы Вот вам моя рукопись. Условимся.

Гремит и гремит войны барабан.

Зовёт железо в живых втыкать.

Из каждой страны

за рабом раба

бросают на сталь штыка.

За что?

Дрожит земля

голодна,

раздета.

Выпарили человечество кровавой баней

только для того, чтоб кто-то

где-то

разжился Албанией.

Сцепилась злость человечьих свор,

падает на мир за ударом удар

только для того,

чтоб бесплатно

Босфор

проходили чьи-то суда. Скоро у мира

не останется неполоманного ребра.

И душу вытащат.

И растопчут там её

только для того,

чтоб кто-то

к рукам прибрал

Месопотамию.

Во имя чего

сапог

землю растаптывает скрипящ и груб?

кто над небом боёв -

свобода?

Бог?

Рубль!

Когда же встанешь во весь свой рост ты,

отдающий жизнь свою им?

Когда же в лицо им бросишь вопрос: за что воюем?

Поэзия темна, в словах невыразима: Как взволновал

меня вот этот дикий скат. Пустой кремнистый дол, загон

овечьих стад, Пастушеский костёр и горький запах

дыма!

Тревогой странною и радостью томимо, Мне сердце

говорит: «Вернись, вернись назад!»-Дым на меня

пахнул, как сладкий аромат, И с завистью, с тоской я

проезжаю мимо.

Поэзия не в том, совсем не в том, что свет Поэзией

зовет. Она в моём наследстве. Чем я богаче им, тем

больше я поэт.

Я говорю себе, почуяв тёмный след

Того, что пращур мой воспринял в древнем детстве:

— Нет в мире разных душ и времени в нём нет!

Звездочки ясные, звезды высокие!

Что вы храните в себе, что скрываете?

Звезды, таящие мысли глубокие,

Силой какою вы душу пленяете?

Частые звёздочки, звёздочки тесные!

Что в вас прекрасного, что в вас могучего?

Чем увлекаете, звезды небесные.

Силу великую знания жгучего?

И почему так, когда вы сияете,

Маните в небо, в объятья широкие?

Смотрите нежно так, сердце ласкаете,

Звёзды небесные, звёзды далёкие!

О счастье мы всегда лишь вспоминаем.

А счастье всюду. Может быть, оно —

Вот этот сад осенний за сараем

И чистый воздух, льющийся в окно.

В бездонном небе лёгким белым краем

Встаёт, сияет облако. Давно

Слежу за ним... Мы мало видим, знаем,

А счастье только знающим дано.

Окно открыто. Пискнула и села

На подоконник птичка. И от книг

Усталый взгляд я отвожу на миг.

День вечереет, небо опустело.

Гул молотилки слышен на гумне...

Я вижу, слышу, счастлив. Всё во мне.

Сегодня мне письма не принесли:

Забыл он написать или уехал;

Весна, как трель серебряного смеха,

Качаются в заливе корабли.

Сегодня мне письма не принесли...

Он был со мной ещё совсем недавно,

Такой влюбленный, ласковый и мой,

Но это было белою зимой,

Теперь весна, и грусть весны отравна,

Он был со мной ещё совсем недавно...

Я слышу: лёгкий трепетный смычок,

Как от предсмертной боли, бьётся, бьётся

И страшно мне, что сердце разорвётся,

Не допишу я этих нежных строк...

Большое озеро как блюдо.

За ним - скопленье облаков,

Нагромождённых белой грудой

Суровых горных ледников.

По мере смены освещенья

И лес меняет колорит.

То весь горит, то чёрной тенью

Насевшей копоти покрыт.

Когда в исходе дней дождливых

Меж туч проглянет синева,

Как небо празднично в прорывах,

Как торжества полна трава!

Стихает ветер, даль расчистив,

Разлито солнце по земле.

Просвечивает зелень листьев,

Как живопись в цветном стекле.

В церковной росписи оконниц

Так в вечность смотрят изнутри

В мерцающих венцах бессонниц

Святые, схимники, цари.

Как будто внутренность собора —

Простор земли, и чрез окно

Далёкий отголосок хора

Мне слышать иногда дано.

Природа, мир, тайник вселенной,

Я службу долгую твою,

Объятый дрожью сокровенной,

В слезах от счастья отстою.

На меня нацелилась груша да черёмуха —

Силою рассыпчатой бьёт в меня без промаха.

Кисти вместе с звёздами, звёзды вместе с кистями, —

Что за двоевластье там? В чьём соцветьи истина?

С цвету ли, с размаха ли — бьёт воздушно-целыми

В воздух, убиваемый кистенями белыми.

И двойного запаха сладость неуживчива:

Борется и тянется − смешана, обрывчива.

Я счастлива жить образцово и просто —

Как солнце, как маятник, как календарь.

Быть светской пустынницей стройного роста,

Премудрой — как всякая Божия тварь.

Знать: дух — мой сподвижник и дух — мой вожатый!

Входить без доклада, как луч и как взгляд.

Жить так, как пишу: образцово и сжато —

Как Бог повелел и друзья не велят.

Из-под таинственной, холодной полумаски

Звучал мне голос твой отрадный, как мечта,

Светили мне твои пленительные глазки

И улыбалися лукавые уста.

Сквозь дымку лёгкую заметил я невольно

И девственных ланит и шеи белизну.

Счастливец! Видел я и локон своевольный,

Родных кудрей покинувший волну!..

И создал я тогда в моём воображенье

По лёгким признакам красавицу мою;

И с той поры бесплотное виденье

Ношу в душе моей, ласкаю и люблю.

И всё мне кажется: живые эти речи

В года минувшие слыхал когда-то я;

И кто-то шепчет мне, что после этой встречи

Мы вновь увидимся, как старые друзья.

Вхожу я в тёмные храмы,

Совершаю бедный обряд.

Там жду я Прекрасной Дамы

В мерцаньи красных лампад.

В тени у высокой колонны

Дрожу от скрипа дверей.

А в лицо мне глядит, озарённый,

Только образ, лишь сон о Ней.

О, я привык к этим ризам

Величавой Вечной Жены!

Высоко бегут по карнизам

Улыбки, сказки и сны.

О, Святая, как ласковы свечи,

Как отрадны Твои черты!

Мне не слышны ни вздохи, ни речи,

Но я верю: Милая - Ты.

Перевозчик-водогребщик,

Парень молодой,

Перевези меня на ту сторону,

Сторону — домой...

— Ты откуда эту песню,

Мать, на старость запасла

Неоткуда — всё оттуда,

Где у матери росла.

Всё из той своей родимой

Приднепровской стороны,

Из далёкой-предалёкой

Деревенской старины.

Там считалось, что прощалась

Навек с матерью родной,

Если замуж выходила

Девка на берег другой.

Перевозчик-водогребщик,

Парень молодой,

Перевези меня на ту сторону,

Сторону — домой.

Давней молодости слёзы,

Не до тех девичьих слёз,

Как иные перевозы

В жизни видеть привелось.

Как с земли родного края

Вдаль спровадила пора.

Там текла река другая —

Шире нашего Днепра.

В том краю леса темнее,

Зимы дольше и лютей,

Даже снег визжал больнее

Под полозьями саней.

Но была, пускай не пета,

Песня в памяти жива.

Были эти на край света

Завезённые слова.

Перевозчик-водогребщик,

Парень молодой,

Перевези меня на ту сторону,

Сторону — домой...

Отжитое — пережито,

А с кого какой же спрос?

Да уже неподалёку

И последний перевоз.

Перевозчик-водогребщик,

Старичок седой,

Перевези меня на ту сторону,

Сторону — домой.

Дым табачный воздух выел.

Комната —

глава в крученыховском аде.

Вспомни —

за этим окном

впервые

руки твои, исступлённый, гладил.

Сегодня сидишь вот,

сердце в железе.

День ещё —

выгонишь,

может быть, изругав.

В мутной передней долго не влезет

сломанная дрожью рука в рукав.

Выбегу,

тело в улицу брошу я.

Дикий,

обезумлюсь,

отчаяньем иссечась.

Не надо этого,

дорогая,

хорошая,

дай простимся сейчас.

Всё равно

любовь моя —

тяжкая гиря ведь —

висит на тебе,

куда ни бежала б.

Дай в последнем крике выреветь

горечь обиженных жалоб.

Если быка трудом уморят —

он уйдёт,

разляжется в холодных водах.

Кроме любви твоей,

мне

нету моря,

а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.

Захочет покоя уставший слон —

царственный ляжет в опожаренном песке.

Кроме любви твоей, мне

нету солнца,

а я и не знаю, где ты и с кем.

Если б так поэта измучила,

он

любимую на деньги б и славу выменял,

а мне

ни один не радостен звон,

кроме звона твоего любимого имени.

И в пролёт не брошусь,

и не выпью яда,

и курок не смогу над виском нажать.

Надо мною,

кроме твоего взгляда,

не властно лезвие ни одного ножа.

Завтра забудешь,

что тебя короновал,

что душу цветущую любовью выжег,

и суетных дней взметённый карнавал

растреплет страницы моих книжек...

Слов моих сухие листья ли

заставят остановиться,

жадно дыша?

Дай хоть

последней нежностью выстелить

твой уходящий шаг.

Не жалею, не зову, не плачу,

Всё пройдёт, как с белых яблонь дым.

Увяданья золотом охваченный,

Я не буду больше молодым.

Ты теперь не так уж будешь биться,

Сердце, тронутое холодком,

И страна берёзового ситца

Не заманит шляться босиком.

Дух бродяжий! ты все реже, реже

Расшевеливаешь пламень уст.

О, моя утраченная свежесть,

Буйство глаз и половодье чувств.

Я теперь скупее стал в желаньях,

Жизнь моя? иль ты приснилась мне?

Словно я весенней гулкой ранью

Проскакал на розовом коне.

Все мы, все мы в этом мире тленны,

Тихо льется с клёнов листьев медь...

Будь же ты вовек благословенно,

Что пришло процвесть и умереть.

Не жалею, не зову, не плачу,

Всё пройдёт, как с белых яблонь дым.

Увяданья золотом охваченный,

Я не буду больше молодым.

Ты теперь не так уж будешь биться,

Сердце, тронутое холодком,

И страна берёзового ситца

Не заманит шляться босиком.

Дух бродяжий! ты все реже, реже

Расшевеливаешь пламень уст.

О, моя утраченная свежесть,

Буйство глаз и половодье чувств.

Я теперь скупее стал в желаньях,

Жизнь моя? иль ты приснилась мне?

Словно я весенней гулкой ранью

Проскакал на розовом коне.

Все мы, все мы в этом мире тленны,

Тихо льется с клёнов листьев медь...

Будь же ты вовек благословенно,

Что пришло процвесть и умереть.

Я научилась просто, мудро жить,

Смотреть на небо и молиться Богу,

И долго перед вечером бродить,

Чтоб утомить ненужную тревогу.

Когда шуршат в овраге лопухи

И никнет гроздь рябины жёлто-красной,

Слагаю я весёлые стихи

О жизни тленной, тленной и прекрасной.

Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь

Пушистый кот, мурлыкает умильней,

И яркий загорается огонь

На башенке озерной лесопильни.

Лишь изредка прорезывает тишь

Крик аиста, слетевшего на крышу.

И если в дверь мою ты постучишь,

Мне кажется, я даже не услышу.

Ночь, улица, фонарь, аптека,

Бессмысленный и тусклый свет.

Живи ещё хоть четверть века —

Всё будет так. Исхода нет.

Умрёшь — начнёшь опять сначала,

И повторится всё, как встарь:

Ночь, ледяная рябь канала,

Аптека, улица, фонарь.

Любить иных — тяжёлый крест,

А ты прекрасна без извилин,

И прелести твоей секрет

Разгадке жизни равносилен.

Весною слышен шорох снов

И шелест новостей и истин.

Ты из семьи таких основ.

Твой смысл, как воздух, бескорыстен.

Легко проснуться и прозреть,

Словесный сор из сердца вытрясть

И жить, не засоряясь впредь,

Всё это — не большая хитрость.

Опять, как в годы золотые,

Три стёртых треплются шлеи,

И вязнут спицы росписные

В расхлябанные колеи...

Россия, нищая Россия,

Мне избы серые твои,

Твои мне песни ветровые —

Как слёзы первые любви!

Тебя жалеть я не умею

И крест свой бережно несу...

Какому хочешь чародею

Отдай разбойную красу!

Пускай заманит и обманет, —

Не пропадёшь, не сгинешь ты,

И лишь забота затуманит

Твои прекрасные черты...

Ну что ж? Одно заботой боле —

Одной слезой река шумней,

А ты всё та же – лес, да поле,

Да плат узорный до бровей...

И невозможное возможно,

Дорога долгая легка,

Когда блеснёт в дали дорожной

Мгновенный взор из-под платка,

Когда звенит тоской острожной

Глухая песня ямщика!..

Вот оно, глупое счастье, С белыми

окнами в сад!

По пруду лебедем красным

Плавает тихо закат.

Здравствуй, златое затишье,

С тенью берёзы в воде!

Галочья стая на крыше

Служит вечерню звезде.

Где-то за садом несмело,

Там, где калина цветёт

Нежная девушка в белом

Нежную песню поёт.

Стелется синею рясой

С поля ночной холодок...

Глупое, милое счастье,

Свежая розовость щек!

Когда пройдёшь путём колонн

В жару, и в дождь, и в снег,

Тогда поймёшь.

Как сладок сон.

Как радостен ночлег.

Когда путём войны пройдёшь,

Ещё поймёшь порой,

Как хлеб хорош

И как хорош

Глоток воды сырой.

Когда пройдёшь таким путём

Не день, не два, солдат.

Еще поймёшь.

Как дорог дом,

Как отчий угол свят.

Когда — науку всех наук

— В бою постигнешь бой,

— Ещё поймёшь,

Как дорог друг,

Как дорог каждый свой —

И про отвагу, долг и честь

Не будешь зря твердить.

Они в тебе,

Какой ты есть,

Каким лишь можешь быть.

Таким, с которым, коль дружить

И дружбы не терять,

Как говорится,

Можно жить

И можно умирать.

Не думай о секундах свысока.

Наступит время, сам поймёшь, наверное, —

свистят они,

как пули у виска,

мгновения,

мгновения,

мгновения.

У каждого мгновенья свой резон,

свои колокола,

своя отметина,

Мгновенья раздают — кому позор,

кому бесславье, а кому бессмертие.

Мгновения спрессованы в года,

Мгновения спрессованы в столетия.

И я не понимаю иногда,

где первое мгновенье,

где последнее.

Из крохотных мгновений соткан дождь.

Течёт с небес вода обыкновенная.

И ты порой почти полжизни ждёшь,

когда оно придёт, твоё мгновение.

Придёт оно, большое, как глоток,

глоток воды во время зноя летнего.

А в общем,

надо просто помнить долг

от первого мгновенья

до последнего.

Не думай о секундах свысока.

Наступит время, сам поймёшь, наверное, –

свистят они,

как пули у виска,

мгновения,

мгновения,

мгновения.

Безмолвна неба синева,

Деревья в мареве уснули.

Сгорела вешняя трава

В высоком пламени июля.

Ещё совсем недавно тут

Туман клубился на рассвете,

Но высох весь глубокий пруд,

По дну пруда гуляет ветер.

В степи поодаль есть родник,

Течёт в траве он струйкой ясной,

Весь зной степной к нему приник

И пьёт, и пьёт, но всё напрасно:

Ключа студёная вода

Бежит, как и весной бежала.

Неужто он сильней пруда:

Пруд был велик, а этот жалок?

Но подожди судить. Кто знает?

Он только с виду мал и тих.

Те воды, что его питают,

Ты видел их? Ты мерил их?

Красиво падала листва,

Красиво плыли пароходы.

Стояли ясные погоды,

И праздничные торжества

Справлял сентябрь первоначальный,

Задумчивый, но не печальный.

И понял я, что в мире нет

Затёртых слов или явлений.

Их существо до самых недр

Взрывает потрясённый гений.

И ветер необыкновенней,

Когда он ветер, а не ветр.

Люблю обычные слова,

Как неизведанные страны.

Они понятны лишь сперва,

Потом значенья их туманны.

Их протирают, как стекло,

И в этом наше ремесло.

Высокий дуб. Глубокая вода.

Спокойные кругом ложатся тени.

И тихо так, как будто никогда

Природа здесь не знала потрясений!

Тихо так, как будто никогда

Здесь крыши сёл не слыхивали грома!

Не встрепенётся ветер у пруда,

И на дворе не зашуршит солома,

И редок сонный коростеля крик...

Вернулся я – былое не вернётся!

Ну что же? Пусть хоть это остаётся,

Продлится пусть хотя бы этот миг,

Когда души не трогает беда,

И так спокойно двигаются тени,

И тихо так, как будто никогда

Уже не будет в жизни потрясений,

И всей душой, которую не жаль

Всю потопить в таинственном и милом,

Овладевает светлая печаль,

Как лунный свет овладевает миром...

Дай выстрадать стихотворенье!

Дай вышагать его! Потом,

Как потрясённое растенье,

Я буду шелестеть листом.

Я только завтра буду мастер,

И только завтра я пойму,

Какое привалило счастье

Глупцу, шуту, бог весть кому, —

Большую повесть поколенья

Шептать, нащупывая звук,

Шептать, дрожа от изумленья

И слёзы слизывая с губ.

Дай бог слепцам глаза вернуть

и спины выпрямить горбатым.

Дай бог быть богом хоть чуть-чуть,

но быть нельзя чуть-чуть распятым.

Дай бог не вляпаться во власть

и не геройствовать подложно,

и быть богатым — но не красть,

конечно, если так возможно.

Дай бог быть тёртым калачом,

не сожранным ничьею шайкой,

ни жертвой быть, ни палачом,

ни барином, ни попрошайкой.

Дай бог поменьше рваных ран,

когда идёт большая драка.

Дай бог побольше разных стран,

не потеряв своей, однако.

Дай бог, чтобы твоя страна

тебя не пнула сапожищем.

Дай бог, чтобы твоя жена

тебя любила даже нищим.

Дай бог лжецам замкнуть уста,

глас божий слыша в детском крике.

Дай бог живым узреть Христа,

пусть не в мужском, так в женском лике.

Не крест — бескрестье мы несём,

а как сгибаемся убого.

Чтоб не извериться во всем,

Дай бог ну хоть немного Бога!

Дай бог всего, всего, всего

и сразу всем — чтоб не обидно...

Дай бог всего, но лишь того,

за что потом не станет стыдно.

Кто кончил жизнь трагически — тот истинный поэт,

А если в точный срок, — так в полной мере.

На цифре 26 один шагнул под пистолет,

Другой же — в петлю слазил в «Англетере».

А в тридцать три Христу... (Он был поэт, он говорил:

«Да не убий!» Убьёшь — везде найду, мол.)

Но — гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил,

Чтоб не писал и чтобы меньше думал.

С меня при цифре 37 в момент слетает хмель, —

Вот и сейчас — как холодом подуло:

Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль

И Маяковский лёг виском на дуло.

Задержимся на цифре 37! Коварен бог —

Ребром вопрос поставил: или — или!

На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо,

А нынешние — как-то проскочили.

Дуэль не состоялась или — перенесена,

А в тридцать три распяли, но — не сильно,

А в тридцать семь — не кровь, да что там кровь! — и седина

Испачкала виски не так обильно.

«Слабо стреляться? В пятки, мол, давно ушла душа?»

Терпенье, психопаты и кликуши!

Поэты ходят пятками по лезвию ножа

И режут в кровь свои босые души.

На слово «длинношеее» в конце пришлось три «е», —

Укоротить поэта! — вывод ясен, —

И нож в него! — но счастлив он висеть на острие,

Зарезанный за то, что был опасен!

Жалею вас, приверженцы фатальных дат и цифр, —

Томитесь, как наложницы в гареме:

Срок жизни увеличился — и, может быть, концы

Поэтов отодвинулись на время!

В этой деревне огни не погашены.

Ты мне тоску не пророчь!

Светлыми звёздами нежно украшена

Тихая зимняя ночь.

Светятся тихие, светятся чудные,

Слышится шум полыньи...

Были пути мои трудные, трудные.

Где ж вы, печали мои?

Скромная девушка мне улыбается,

Сам я улыбчив и рад!

Трудное, трудное — всё забывается,

Светлые звёзды горят!

— Кто мне сказал, что во мгле заметеленной

Глохнет покинутый луг?

Кто мне сказал, что надежды потеряны?

Кто это выдумал, друг?

В этой деревне огни не погашены.

Ты мне тоску не пророчь!

Светлыми звёздами нежно украшена

Тихая зимняя ночь...

Когда я мрачен или весел,

Я ничего не напишу.

Своим душевным равновесьем,

Признаться стыдно, дорожу.

Пускай, кто думает иначе,

К столу бежит, а не идёт,

И там безумствует, и плачет,

И на себе рубашку рвёт.

А я домой с вечерних улиц

Не тороплюсь, не тороплюсь.

Уравновешенный безумец,

Того мгновения дождусь,

Когда большие гири горя,

Тоски и тяжести земной,

С моей душой уже не споря,

Замрут на линии одной.

Зимний лес! От края и до края

Он застыл смолистою стеной,

Сердце беспокойное смущая

Неправдоподобной тишиной.

Он меня гнетёт своим величьем,

Полным отрешеньем от всего

И высокомерным безразличьем

К жизни за пределами его.

Будто нет весёлого сиянья

Городов, затерянных вдали,

Будто нет ни счастья, ни страданья,

Будто нет вращения Земли.

Лишь порой взлетает ворон круто,

Потревожив царственную ель,

И бушует целую минуту

Маленькая тихая метель.

В этом доме опустелом

Лишь подобье тишины.

Тень, оставленная телом,

Бродит зыбко вдоль стены.

Чуть струится в длинных шторах

Дух тепла – бродячий дух.

Переходит в скрип и шорох

Недосказанное вслух.

И спохватишься порою,

И найдёшь в своей судьбе:

Будто всё твоё с тобою,

Да не весь ты при себе.

Время сердца не обманет:

Где ни странствуй, отлучась,

Лишь сильней к себе потянет

Та, оставленная, часть.